в своей стране, то есть в метрополии. Глубокий смысл, заложенный в необычном названии, должен был подхлестнуть интерес к этому уникальному в истории русской литературы изданию. И потом — авторы альманаха ни в коей мере не посягали на советскую власть (это же не антисоветские листовки!), просто это был их выбор, их желание продемонстрировать власти свое чувство свободы, пусть и в таком виде. О печати альманаха в какой-либо типографии и речи не было, никто бы не позволил подобного. Решили всё делать сами: печатная машинка под рукой, а иллюстрации сфотографировали. Тираж составил 12 штук, его разослали как раз в те организации, которые и должны были его «не пущать», в частности, в Союз писателей с предложением издать его как полагается. А один экземпляр альманаха все же вывезли в США, где в том же году оперативно издали, на радость русской эмиграции.
Прочитавшие «Метрополь» чиновники пришли в ужас даже не от того, что в нем было напечатано, а от того, как это было сделано — без разрешения соответствующих органов, для чего же тогда эти органы нужны? Но авторам-диверсантам оказалось мало вручную изготовить дюжину экземпляров альманаха, они еще наметили презентацию на 23 января 1979 года в кафе «Ритм» на улице Готвальда, разослав приглашения по посольствам. Однако прибывшие накануне «доктора» из санэпидемстанции закрыли кафе на санитарный день.
«Альманах этот, где в обилии представлены литературная безвкусица и беспомощность, серятина и пошлость, с полным единодушием осудили ведущие наши писатели и критики, по заслугам оценившие этот сборник как порнографию духа», — разорялся в своем докладе один из писательских начальников. Авторам устроили выволочку в своих творческих союзах, молодых Попова и Ерофеева исключили из Союза писателей СССР, на что матерые Аксенов, Лиснянская и Липкин заявили о своем выходе из рядов этой организации (их примеру почему-то никто не последовал). Мессереру тоже досталось — ему отказались дать справку в Союзе художников для поездки в ЧССР. Ужас какой!
Столь мягкие меры наказания по сравнению с тем, что могли бы сделать с авторами в 1930-е годы, отражали уровень деградации идеологического каркаса советской системы, изрядно поеденного ржавчиной. Их бы выслать всех на философском пароходе — да вот беда: они сами уже навострили лыжи на Запад. В 1980 году из СССР уехал Аксенов, через два года после него — Кублановский. А Мессерер продолжал творить на Поварской, по-прежнему принимая у себя сливки московского общества. Только Лиснянской и Липкину не повезло — если для предусмотрительного Аксенова «Метрополь» послужил трамплином на Запад, то они-то никуда не собирались выезжать! И потому в писательской среде за супругами-литераторами закрепилось прозвище «Влипкины».
Студия Мессерера могла бы быть и в другом месте. В 1966 году Илья Глазунов зазывал его поселиться по соседству с ним в доме Моссельпрома в Калашном переулке. Это было в ресторане Дома журналистов, Илья Сергеевич, узнав о поисках мастерской, сам подошел к Мессереру и Збарскому и предложил свою помощь, чем немало их удивил (разные люди!). Глазунов повез друзей смотреть чердак в Нижнем Кисловском переулке, показавшийся гостям недостаточно большим. Илья Сергеевич расстроился. А вот его мастерская коллегам пришлась по душе: «По стенам в два ряда располагались окна, а между ними висели большие старинные иконы. Рабочая часть мастерской находилась над одним из крыльев здания».
У Глазунова тоже бывала богема, но другого плана. Например, писатель-диссидент Леонид Бородин, арестованный в 1967 году за участие в подпольном «Всероссийском социал-христианском союзе освобождения народа», после освобождения в 1973 году он печатался в самиздате, за что в 1982 году был вновь осужден на десять лет. В своих воспоминаниях Бородин так пишет об обители Глазунова: «То ли оазис, то ли маленькое, по внешним признакам, по крайней мере, сепаративное царство на Калашном переулке в доме с башенкой. Квартира Глазунова и мастерская, что этажом выше, были этаким клочком русской резервации. С московской улицы попадая туда, сначала слегка шалеешь от запаха красок, что вокруг и даже над… Машиной времени перенесенный в обстановку дворянского гнезда середины девятнадцатого, поначалу чувствуешь себя плебеем, самозванцем, элементарно не подготовленным к сосуществованию с интерьером, каковой будто бы вопрошает тебя: “А помыл ли ты шею, сукин сын?”
Хозяин дворянского гнезда капризен. Терпеть не может так называемых “советизмов” в речи. Попробуй ответить на вопрос о делах или здоровье словом “нормально”. Прищурится хозяин, спросит, что, дескать, означает это “нормально”. Вопрос-то по-русски конкретный, а не какой-нибудь формальный иноязычный “хаудуюду”, что означает: я человек вежливый, но до тебя мне никакого дела, потому и можешь отвечать свое “о’кей”, что и означает “нормально”… Или другой пример. В первый год моих посещений Глазунова оказался я в его квартире вечером Восьмого марта. Еще не освоивший, не уловивший многих нюансов глазуновского бытия, робея, спросил его жену Нину: “Извините, пожалуйста, я не знаю, мне надо поздравить Вас с Международным женским…” На что, хитро улыбнувшись, Нина ответила: “Можно, но лучше это делать в скафандре”. С Ниной всем всегда было легко. С Глазуновым же бди да бди! Во-первых, посетителей тьма, причем ежедневно. Посетители разные. Помощник Глазунова по прочим организационным делам предупредил: будет проверять! Подкидывать где попало пачки “Мальборо”, зажигалки, книги… Веришь, именитые, и те воруют, у такого богача, дескать, не убудет. И верно, подкидывал ведь!»
Нина Глазунова, урожденная Бенуа, выбросилась из окна мастерской в мае 1986 года, что стало результатом происков противников и врагов художника, как он сам не раз говорил. После случившейся трагедии по Москве поползли слухи, что разбившаяся Нина Глазунова была найдена на мостовой в строительной каске на голове, надетой, чтобы не повредить при падении лицо.
У Глазунова в Калашном собирались те, кого на Поварской у Мессерера трудно было бы себе представить. Например, писатель-монархист Владимир Солоухин, министр внутренних дел Николай Щелоков с супругой, посол Испании Хуан Антонио Самаранч, академик Игорь Шафаревич, солист Большого театра Александр Огнивцев, а также прочие — «корреспонденты и проныры-проходимцы, деловые люди и таковыми прикидывающиеся, актеры, певцы, чиновники разных рангов…».
О Щелокове — разговор отдельный, он воспринимается нами как коррупционер эпохи застоя, однако восторженные отзывы о нем самых разных представителей творческой богемы создают новый неожиданный образ. Мало того что Глазунов нарисовал его портрет, который министру пришелся по нраву, он еще и подарил своему высокопоставленному покровителю изданный на Западе фотоальбом о семье Романовых. Щелоков с благодарностью принял подарок, поставив его дома на самое видное место (еще и монархист!).
Дочь Щелокова рассказывает, что «…отец очень любил Глазунова, носился с ним как с писаной торбой. С какими только просьбами тот к нему не обращался! В один прекрасный день папа, например, приходит и говорит: “Ох, Илюшка совсем уже с ума сошел. Представляешь, стал приставать, чтобы я дал ему пистолет.
